Многие знакомые художники промышляют детскими портретами. На детский холст с маслом большой спрос. Придумывать ничего не надо — желательно в фас, «с руками» (что, кстати, почти вдвое дороже), в классической технике с лессировочкой и по возможности в таких нарядах, как будто бы этих детей портретировали век или два назад. Картина в костюме человека-паука популярностью пользоваться не будет. Ну и, конечно, сдавать эти портреты в Третьяковку вместо «Девочки с персиками» или «Айдан на лошадке» никто не собирается. Это вещи для внутреннего семейного употребления.

В этом нет ничего нового — детей у художников и мазил заказывали давно и много, даже чаще, чем жен, считая, очевидно, что жене не угодишь, а «детство кончится когда-то, ведь оно не навсегда». Но странным образом подросшие дети не так сентиментально внимательны к своему детству, еще менее внимательны их дети, внуки заказчиков. Если речь не идет о большом художнике и высокой цене, путь их — только на антикварный развал, в лавки старьевщиков.

Я спрашивал у антикваров, пользуются ли спросом детские портреты. Говорят, нет. Циник объяснил бы это тем, что на самом деле никто не любит чужих детей. Но дело в другом. Старые портреты и фотографии детей внушают ужас. И тем больший, чем лучше они сделаны.

Такой ужас должны были внушить аранжированные фотографии мертвых, которые разглядывает Николь Кидман в фильме Алехандро Аменабара «Другие». Но мертвые уже умерли, и фото о том свидетельствует. А фото детей свидетельствуют лишь о том, что это им еще предстоит. Стать большими, старыми, уродливыми, поседеть, бросить курить, хрипеть в астме и потом исчезнуть.

На заре фотографии позировать художнику и фотографу было занятием схожим. Детей водили сниматься в ателье. Их фотографиями завалены лавки старьевщиков. Никого из них уже нет в живых, это очень древние дети. Судя по тому, как сделаны их портреты, фотографы это предвидели. Дети смотрят в ящик с дырочкой и чинно изображают больших, родителей, судьбу которых должны были повторить до конца. Это дети конца XIX — начала XX века, рожденные сразу взрослыми. Мы помним о них.

Средние дети не захотели повторять судьбу родителей, но лишь ухудшили ее. Бунт детей против взрослых, разрыв и скандал между поколениями, грянул в 60-е и привел капиталистических детей на парижские баррикады, а социалистических — на освоение целинно-залежных земель. Это поколение детей уже уходит, так и не повзрослев. Но они хоть успели выразить свои чувства словами Дмитрия Пригова: «А сейчас прохожих за рукав хватаю: помните ли, гады, как я в матросочке нарядной скакал? Ведь было же, ведь правда. Не помнят».

Но картины и фото-то это помнят: и студийные портреты, и уличные снимки, и журнальные фотосессии... Наши собственные детские фотографии, на которых, правду сказать, мы видим себя не своими глазами, а глазами наших родителей. Потому что у детей нет права выбора: как им выглядеть, что им носить, в какой стране жить, решают взрослые. И это они до сих пор решают, фотографировать детей или нет, показывать их фотографии на выставках или не стоит. Во всяком случае, я каждый год подписываю многостраничные разрешения на публикацию портретов моих детей. А что будет, если я не разрешу?

Детям нас не понять, они совсем по-другому смотрят на мир. Они не видят опасностей, которые им действительно угрожают, и ищут нашей защиты от сущих пустяков. Они и рады нам угодить, но не понимают, зачем мы хотим, чтобы они это делали в таких странных и глупых формах, как школа, уроки, сон, завтрак.

Соответственно и портреты детей есть зеркало нашего над ними насилия. Художники то навязывают им детство, то навязывают им взрослость. То считают, что дети — уменьшенная наша копия, недоделанные люди. То полагают, что дети обладают высшим знанием и нас могут поучить. То умиляются ими, то их подозревают и боятся. Дети — ангелы. Дети — черти. Дети инстинктивно добры. Дети природно жестоки.

Ребенка невозможно понять, как нельзя понять женщину. Недаром для общения с собственным ребенком нужна целая когорта переводчиков — логопедов, воспитателей, психологов. Но если детей нельзя понять, то это не значит, что спустя столетие мы не можем, преодолев ужас, посмотреть на них. Увидеть выражения их лиц, которые, как маски, снял с них художник. Почувствовать их гнев или тоску. Подумать об их будущем и обо всех проблемах — их и наших, которых никому не избежать и которые разрешит только развитие клонирования.

У антиквара на Невском я увидел картину. Конец XIX — начало ХХ. Ничего особенного, аккуратная вещь. Гостиная, мальчик в матроске, девочка с шариком. Стоят и смотрят.

— Что это у вас там в углу? — спросил я небрежно.

— Неизвестный художник петербургской школы, — отчеканил приказчик и посмотрел искоса. — Название известно, — сказал он и высунул от хитрости кончик языка. — «Еврейские дети».

Боже ж мой! Ах, умница приказчик. Ах, хитрюга. Какие истории развернулись передо мной! О них и помыслить не мог мазила-художник, делавший заказной портрет. Значит, говорите, «Еврейские дети»? Какие ужасы им готовит ХХ век? Живы ли они? Помнят ли их судьбу их дети — тоже еврейские, надо полагать. Заверните скорее. Я беру!


Иллюстрация: Екатерина Белявская.